XXII Международный фестиваль «Радуга» богат на яркие работы и выдающиеся имена. Одним из хедлайнеров стала режиссер, драматург, переводчик Женя Беркович, ученица Кирилла Серебренникова, основавшая в 2018 году независимый театральный проект «Дочери Сосо». В репертуаре московского театра — 3 спектакля, и один из них был привезен и дважды показан на фестивале. Спектакль «Считалка» по повести Тамты Мелашвили анализирует, как война деформирует сознание ребенка. Грузинско-абхазский конфликт, деревня, где остались жить только дети, старики и женщины, полная несвобода и вдруг… пронзительное, искреннее, многогранное чувство дружбы и единения. Спектакль противопоставляет мир узников и надзирателей, раскрывает желание любой ценой ухватить счастливую минуту детства, готовность взять на себя ответственность и пожертвовать собой ради другого человека. О том, какой театр интересно исследовать режиссеру и как «Считалка» прозвучала на фестивале, читайте в нашем материале.
Женя, что для вас значит участие в фестивале «Радуга»?
Мы первый раз выехали с нашим спектаклем на фестиваль, Петербург — мой родной город, мои близкие придут на спектакль. Для нас это огромное событие. На втором курсе, в 2004 году, я волонтерила на «Радуге», поэтому фестиваль мне хорошо знаком. Я приехала пораньше и успела посмотреть несколько постановок.
Интерес детей к считалкам — это некий инфантилизм и желание отдаться воле случая, а герои вашего спектакля принимают очень осознанные самостоятельные решения. Какие эти дети, сформированные войной?
У них нет детства. Были проведены различные исследования детей, находящихся в детских домах, благодаря которым выяснили, что уровень стресса, который приобретается ребенком в детском доме, равен тому, что испытывает человек, находящийся в горячей точке, на боевых действиях. Поскольку человеческий организм очень живучий, если какой-то ресурс остался и ребенок попадает в нормальную обстановку, он начинает добирать то, чего ему не дали. Я свою 14 летнюю приемную деточку в какой-то момент с ложки кормила, колыбельные пела. Есть вещи, которые можно компенсировать, а есть вещи, которые уже никогда не компенсируются, как бы ты не лечился и не ходил к психотерапевту.
Ваш спектакль содержит потенцию на счастье?
В повести есть эпилог, где коротко рассказывается о том, что случилось с героинями потом. На блокпосте стоят двое уже каких-то других солдатиков, идет очередная война, они перебрасываются равнодушными репликами, из которых становится понятно, что со всеми героями произошло, и это очень страшный финал, с ним — страшнее, чем без него. Оказывается, что из войны спастись абсолютно невозможно: у Кнопки остается мать, которая продолжает жить в этой деревне, это абсолютно сумасшедшая старуха, братик — тоже выжил, но он какой-то калека. Нинча, которая вырвалась из этого мира и вернулась через 20 лет в дорогой красивой машине, видимо, многим должна была пожертвовать ради своего спасения. Выжить — выживешь, а сохранишься ли — не факт. Мы убрали эпилог, для нас было важно оставить надежду, а вдруг Кнопка все-таки добежит через поле домой…
На пресс-конференции вы говорили о том, что каждая площадка меняет спектакль. Что произошло на Малой сцене ТЮЗа?
В Москве «Считалка» идет в Боярских палатах — там абсолютно нетеатральное пространство, зрители сидят очень близко к актерам, девочки разговаривают со зрительным залом также, как они разговаривают друг с другом: вот тебе зритель, вот тебе партнер. Вчера мы поняли, что здесь это не работает. Я стала думать, что делать. В театральном пространстве Малой сцены ТЮЗа с театральным светом, бытовое реалистичное существование не работает. Мы решили делать очень резкие переходы от маски к реальности, пошли брехтовским путем, и вылезла куча смысловых вещей, которые мы раньше хотели сделать, но они не получались, например, религиозная тема. Театр — это живой организм, но я очень не люблю, когда спектакль идет долго. Мы пару лет поиграем «Считалку», и я ее сниму. Театр не должен превращаться в музей.
Какого зрителя вы ждете?
Мы просто его ждем, мы рады, когда к нам приходит зритель, особенно когда он покупает билеты. У нас сложился наш зритель, который ходит на спектакли, приводит друзей. Очень грубо, это Фейсбук, люди чуть младше 36 и сильно старше, в основном гуманитарии, журналисты. Нам очень хочется, чтобы к нам пришли и молодые люди, Инстаграм-поколение. Есть ощущение, чтобы мы начинаем вариться в одной компании, заранее знаем, какие и где во время спектакля будут реакции — кто заплачет, кто засмеется, кто что напишет, в этом нет вызова. Мы не просто ждем зрителя, мы хотим привлечь людей из лофтов, крафтов и думаем над новыми названиями.
Чего никогда не будет в вашем театре?
У меня в театре мне хотелось бы, чтобы не было того, чего никогда не будем в моем доме: никаких форм шовинизма, дискриминации, тоталитарности, когда я почему-то буду решать, что могу ограничивать чужую волю, когда я перестану понимать, артисты пришли на репетицию, потому что они этого хотят здесь и сейчас или их выписали, когда я перестану спрашивать, когда им удобно репетировать…
О чем ваш театр?
О том, чтобы всматриваться в другого, не любить, не даже понимать или принимать — это как пойдет, это побочный эффект — получится — хорошо — не получится — что поделать. Просто взять этого другого и попытаться увидеть в нем не идеологию, не религию, не позицию, даже если он ее открыто декларирует, а увидеть в другом человеке человека с именем, фамилией и отчеством, что-то понять про него. Потому что это единственное, что может мир спасти.
Елизавета Ронгинская
Фото Дмитрия Веселова
